всхлипнуло раз, другой…
— Маринушка! — закричал Тимофей.
— Тима! Родной мой!
— Маринушка, я бегу к тебе!
— Я жду… Я буду дома через пять минут… Я жду.
На пятый этаж Тимофей взлетел одним духом и не успел еще надавить кнопку звонка, как дверь открылась. Марина протянула навстречу руки, шагнула к нему…
Тимофей бережно гладил ее волосы и молчал, силясь проглотить застрявший в горле теплый комок.
— Мне сказали: «Таврида» переломилась на волне. Я думала, что сойду с ума… Я на двадцать лет стала старше за эти дни, милый ты мой… — всхлипывая, говорила Марина.
— Ничего, все обошлось, — твердил Тимофей, — все обошлось.
— Ты жив! Как я боялась за тебя, если бы ты знал…
Давно наступил вечер, а Тимофей все рассказывал и рассказывал Марине о последнем рейсе. Ей надо было знать все, и она дотошно расспрашивала о мельчайших деталях. Потом она обхватила руками его голову, близко заглянула в глаза и спросила:
— Страшно было, Тима?
Тимофей чуть кивнул.
— Страшно, Марина. Особенно плохо было, когда я на верхнем мостике у прожектора стоял… Никогда раньше я не ощущал так своей беспомощности. Знаешь, ну, меньше песчинки я себе казался там. До того страшно было, что я орал, как говорится, нечеловеческим голосом.
— Орал?
— Ага, от испуга. И знаешь, поорал, поорал — и вроде бояться стал меньше. Привык, что ли. Или страх с криком вышел.
Марина прижала его голову к своей груди и, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, вдруг неутешно заплакала.
— Не надо, Маринушка, не плачь, — глухо проговорил Тимофей, стараясь высвободиться из ее рук. Но Марина только сильнее прижимала его к себе.
— Сейчас… это пройдет. Это нервы… Тебе такое пережить пришлось, а меня не было рядом с тобой… А я хочу, чтобы вместе… Когда тебе тяжело — я хочу, чтобы и мне нелегко было, когда тебе плохо — я хочу, чтобы и мне было плохо. Вдвоем ведь легче нам будет перенести все, и горе и радость. Понимаешь?
— Понимаю, — кивнул Тимофей…
— Хочешь я тебе пластинку заведу? Тебе понравится музыка, не может не понравиться, я знаю. Я привезла пластинку из Ленинграда. Это моя любимая вещь.
— Заведи, — согласился Тимофей.
Марина включила проигрыватель, поставила пластинку…
Тихо-тихо запела грустную песнь скрипка, она вела мелодию глухими накатами звуков, звуков нежных, глубоких, сеющих тревогу и ожидание успокоения. И вдруг ровная, негромкая мелодия взорвалась вскриком отчаяния — пугающим, острым, пронизывающим вскриком… И вновь потекла неторопливая, грустная мелодия… Все глуше, глуше, и потом вдруг капнула прозрачная капелька фортепьяно… Раз… Другой… Она перебила скрипку, эта несмелая капелька чистого звука рояля, и замолкла; и опять тихо запела грустная скрипка… и снова закапали прозрачные капельки рояля, все чаще, все чаще, все тоньше… «Бу-бу-бу», — приглушенно простонали басы, сразу перенося в мир тревоги, и опять капельки, на этот раз торопливые, радостные, бурной волной взлетающие ввысь, стремительно откатывающиеся назад к басам… А где-то далеко за бурными всплесками рояля тихо и нежно все пела и пела скрипка…
— Что это? — глазами спросил Тимофей.
— Моцарт, — чуть слышно ответила Марина. — Это Двадцать первый концерт для фортепьяно с оркестром. Вторая часть, анданте.
— Я запомню. Заведи еще раз, пожалуйста.
И еще раз поставила эту пластинку Марина, и еще…
— Марина… — восторженно прошептал он.
— Я понимаю тебя, Тима, — прижалась к нему она. — Так хочется добра, счастья… не для себя только, для всех… Какой-то особый мир открывается, где нет ни горя, ни зла, ни обмана, где одна только правда сердца…
И вдруг сказала:
— Тима, я не хочу больше отпускать тебя от себя. Не ходи никуда, оставайся здесь… Ты мой, и я твоя… и я никого не боюсь… Я счастливая сегодня… и я так люблю тебя, Тима…
Тимофей привлек ее к себе, обнял.
— Да разве я уйду от тебя? Только ты… и всегда была только ты, верь мне…
— Я знаю, — прошептала Марина. — Я верю, я прочитала твои письма. Я очень люблю тебя, Тима, и всегда любила, с тех пор как увидела тебя… И всю жизнь свою любить тебя буду, только тебя…
— И я…
И СНОВА В МОРЕ…
В полдень, как и было назначено, моряки с «Тавриды» собрались в кабинете начальника пароходства. В парадной форме, они сидели за длинным столом, уставленным вазами с фруктами и бутербродами. Дымились стаканы с круто заваренным чаем.
Николай Иванович Бурмистров развел руками:
— Товарищи, это не натюрморт, на который можно только смотреть. Прошу вас, угощайтесь, берите чай, печенье, фрукты, воду — не стесняйтесь.
Все сразу задвигались, зазвенели ложки, ножи.
— Что, чай? Много не выпьешь, — громко сказал Чекмарев и рассмеялся. — Товарищ начальник, я вовсе не в том смысле. Не подумайте, что…
— Не подумаю, Чекмарев, не подумаю. Когда моряк на берегу — ему не грех и чего-нибудь покрепче чая употребить иногда. Но всему свой черед.
— Это верно, согласен, — охотно закивал Чекмарев, довольный тем, что шутку его приняли.
Капитан Шулепов сидел рядом с начальником пароходства и ревниво оглядывал свой экипаж. Все как будто нормально — все аккуратные, подстриженные, при галстуках, хмурых нет… Он смотрел на знакомые лица своей команды и думал о том, что вот и пришло время расставаться, они еще не знают, а Шулепову уже сказали, что «Тавриду» ставят на капитальный ремонт. Это на два-три года. Команду рассортируют по другим судам. Временно, как он надеется, потом он попробует опять их собрать в один экипаж.
Шулепов так погрузился в свои мысли, что не расслышал, о чем завязался разговор Бурмистрова с моряками. А тот вежливо расспрашивал каждого о планах и намерениях. Кто-то просился в отпуск —
